Соловьёва Надежда Ивановна
с. Журавка, Чистоозерный район

Проснувшись, подрастающая детвора первым делом робко глядела на лицо в тяжелой зелено-серой рамке, окаймленное восковыми цветочками. Лицо следило целый день за нашими действиями: сотворить чего-нибудь нельзя, соврать нельзя, обмануть тоже нельзя. Только на улице мы забывали обо всем и давали себе волю расслабиться по всей детской программе. К вечеру возвращались домой: кто с шишкой, кто с рваными штанами, с обязательными ссадинами на коленях. 

Дома встречала бабушка в своем серо-зеленом фартуке, сразу же устраивала разбор «полетов», при этом иногда отрывала руки от старого заплатанного фартука, поднимая в верхний угол свой кривой от времени палец, говорила: «Эх вы, фулиганье! Опять подрались! Боженька накажить», вытирая краем фартука, пахнувшего всегда жареным луком, кому руки, кому нос. Свой фартук она почему-то называла «фартушком». Слушая нотации, мне так хотелось прижаться к ее фартуку, порыться в кармашке, где всегда были в коробочке лампосейки, или семечки рыжие, черные, полосатые – в общем с нашего огорода, которые так не хотелось нам по-осени выколачивать из больших подсолнечных шляп. Те, что постарше, у меня в кармашке тайком брали серки - так бабушка называла спички. Братья еще подлетыши, а уже за сараем покуривали - шли на неведомый риск, вытаскивая из кармана спички. Когда мы грешили, в ушах всегда звучала бабушкина молитва, просящая Бога о наставлении нас на путь истинный.

Продолжая указывать на образ в рамке, бабушка выстраивала нас лицом к образу, и начиналась вечерняя молитва. «Отче наш» знали все, даже те, которые с трудом выговаривали слова. После молитвы усаживались за вечерний стол: молоко с целой картошкой, свиные шкварками с луком, а на третье - по одной лампасейке. О-о-о, как мы мучились с луком, но съедали под суровым взглядом боженьки и заманчивым карманом бабушкиного фартушка, где гнездились разноцветные леденцы под  красивым названием «монпансье». 

К праздникам все в доме преображалось. Особенно любили предрождественские дни, начиналась серьезная подготовка. Дед одевал овечью шубенку, брал гармошку и шел в хитрую кладовочку. Нас туда не пускали. Она всегда была на висячем замке, как только в кладовой заиграла гармошка, значит «процесс пошел». Туда иногда забегала бабушка, положив в кармашек фартука кусочек хлеба с салом и чесночком… Чуть погодя, оттуда доносились наперебой частушки!

Самое время нам баловаться: поноситься по избе, попрыгать со скамеек, постучать ухватом об пол, побрякать ложками по сковороде, одеть простынь и пугать меньших, загоняя их под печку и лавки. Как только замолкала гармошка в хитрой кладовочке - самодеятельный театр в доме прекращался, на пороге появлялась неузнаваемо веселая бабушка, неся в руках что- то завёрнутое и поставив это «что-то», вроде бутыля, в высокую корзину, прикрыв фуфайкой, объявляла: «Сюда неззя лазить, это отцу и деду для сугрева. А завтра будем стряпаться к Рождеству». Потом открывала сундук, вытаскивала нарядное полотенце и вешала на рамочку, в которой жил молчаливый член семьи, имя ему – БОГ. И мы начинали учить колядки:  
«Колядин, колядин, я у батька сын один, 
По колена кажушок,  дайте, тетя, пятачок, 
А вы, дядя, гроши – будете хороши!» 

А девчонки учили щедривочки, тараторили как сороки, и нам это нравилось. Дом наполнялся весельем, вовремя появлялся дед с гармошкой, бабушка молодела, притопывала ногой, и шел перепляс.

Наутро бабушка одевала предпраздничный цветной фартук, туго подвязывала косынку -начинала месить тесто для рождественских бубликов. Готовила большущий замес – эдак примерно выходило на мешка два бубликов. Вечером собиралась родственная толока. За тремя столами крутили-вертели тесто, пели песни, а потом рассказы рассказывали, как нечистая сила бушует в ночь перед рождеством - боялись за своих коров, которых доят ведьмы по ночам. А мы на  широкой печи ждали бубликов, не дождавшись… засыпали.

Бублики не пекли, а варили  в чугуне в бурлящем кипятке, когда бублики всплывали, их вытаскивали и отправляли на деревянной лопате прям в печь. Среди тлеющих углей подсушивали до блестящей румяной корочки, а затем бабушка с лопаты сбрасывала в большую корзину, а дед выносил горячими на мороз, а затем мерзлые ссыпал в мешки и уносил в кладовку под замок, чтобы «малые» раньше времени не соблазнялись и не растаскивали до колядок. По окончанию работы, дед ключ клал в карман бабушкиного фартушка, висящего бездыханно возле печки на гвоздочке. За лето фартук порядком устал, нося с огорода огурцы, из курятника - яйца, из дровника – дровишки, а сегодня, отдыхая, наблюдал вместе с молчаливой иконой за всем происходящим в доме. Предпраздничная суета продолжалась ежедневно: вешали свежие занавесочки, надевали вышитые наволочки, а вот мелькнула вязаная круглая салфетка и плавно опустилась на  радио, которое никогда не говорило об этом таинственном празднике, но висело рядом с  иконой.

Наступил долгожданный праздник - Рождество Христово. С утра мы одевались в нарядные одежды, сшитые руками матери. Довольные своими нарядами, кружились вокруг себя, раздувая подол, держась за косички с вплетенными атласными лентами, тщательно оценивали друг друга и, замечая…что у всех наряды с кармашками - критерий высочайшей моды, а главное - мы чем-то были похожи на бабушку. О бабушке вообще отдельный разговор. Белый платок с кистями, серо-зеленая милистиновая кофта, такая же по цвету, юбка в две оборки, белоснежный фартук с такой же белой околодочкой (так называли внизу пришитые кружева). Одежда ей придавала еще большей строгости, под стать иконе, со взглядом все тем же таинственным, загадочно-необъяснимым, без устали следящим за своей наставницей, выполнявшей миссию ВЕРЫ.

Стол накрыт во славу великого праздника. В течение года, запасались продуктами, посещая даже базары - брали всякие вкусные хитрости. Вот они - знаменитые урючные кисели, в которых мы с наслаждением выбирали урюк во имя косточки, а рядом - нежный молочный кисель, пироги с пасленом и черносливом, с морковью и, конечно же,  со свеклой вперемешку с изюмом. Кренделя рассыпчатые, гуськи, звездочки и забытая кулебяка, которую любил дедушка. Всю эту красоту перебивал запах двух жареных гусей и пара уток. «Чтобы все в паре жили», - приговаривала бабушка. А  петушков, томленных в сметане, было столько, сколько мальчиков в доме, дед говорил: «Ешьте! И чтобы были такие красивые и сильные, как петушки!» А несушек бабушка жалела, говорила: «Яйца нужны к Пасхе». 

Из конфет лежали праздничные помадки, кофейные подушечки, мармеладки, синий крупный горошек и розовые пряники. Только не было лампасеек. Они по-прежнему лежали в круглой жестяной блестящей баночке бабушкиного фартушка и ждали своего часа.

И он настал. После святок начиналась будничная жизнь. Бабушка разучивала с нами новую молитву, с простым названием «ВЕРУЮ», после чтения раздавала по пять лампасеек, с прикликой, чтобы хорошо учились, а кто первый выучит молитву, тому доставалась баночка из- под лампасеек, в ней хранили перья, резинки, денежку, булавки и… крестик… - учителя не разрешали носить крестики на шее. 

Прошло много лет… Радио заговорило о Рождестве, крестик перекочевал на простой веревочке на грудь, а в обложке паспорта образ бабушки в серо-зеленом фартушке с молитвой, переписанной ее рукой, - «ВЕРУЮ».